Блажен, кто знает сладострастье

[Simfosaur]

Мой роман

 

Кто любит прачку, кто любит маркизу,

У каждого свой дурман, —

А я люблю консьержкину Лизу,

У нас — осенний роман.

 

Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой, —

Смешна любовь напоказ!

Но всё ж тайком от матери строгой

Она прибегает не раз.

 

Свою мандолину снимаю со стенки,

Кручу залихватски ус...

Я отдал ей всё: портрет Короленки

И нитку зеленых бус.

 

Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,

Грызем соленый миндаль.

Нам ветер играет ноябрьскую фугу,

Нас греет русская шаль.

 

А Лизин кот, прокравшись за нею,

Обходит и нюхает пол.

И вдруг, насмешливо выгнувши шею,

Садится пред нами на стол.

 

Каминный кактус к нам тянет колючки,

И чайник ворчит, как шмель...

У Лизы чудесные теплые ручки

И в каждом глазу — газель.

 

Для нас уже нет двадцатого века,

И прошлого нам не жаль:

Мы два Робинзона, мы два человека,

Грызущие тихо миндаль.

 

Но вот в передней скрипят половицы,

Раскрылась створка дверей...

И Лиза уходит, потупив ресницы,

За матерью строгой своей.

 

На старом столе перевернуты книги,

Платочек лежит на полу.

На шляпе валяются липкие фиги.

И стул опрокинут в углу.

 

Для ясности, после ее ухода,

Я все-таки должен сказать,

Что Лизе — три с половиною года...

Зачем нам правду скрывать?

Саша Чёрный

 

1927

[Simfosaur]

В те баснословные года

Нам пиво воздух заменяло.

Оно как воздух исчезало,

Но появлялось иногда.

 

За магазином ввечеру

стояли, тихо говорили:

«Как хорошо мы плохо жили»,

Прикуривали на ветру.

 

И не лишенная прикрас,

Хотя и сотканная грубо,

Рядами ящиков от нас

Жизнь отгораживалась тупо.

 

И только небо, может быть,

Смотрело пристально и нежно

На относившихся небрежно

К прекрасному глаголу «жить».

 

Борис Рыжий

[Simfosaur]

По вторникам над мостовой

Воздушный шар летал пустой.

Он тихо в воздухе парил;

В нем кто-то трубочку курил,

 

Смотрел на площади, сады,

Смотрел спокойно - до среды.

А в среду, лампу потушив,

Он говорил: "Ну, город жив."

.....

УДИВИТЕЛЬНАЯ КОШКА

 

Несчастная кошка порезала лапу -

Сидит, и ни шагу не может ступить.

Скорей, чтобы вылечить кошкину лапу

Воздушные шарики надо купить!

 

И сразу столпился народ на дороге -

Шумит, и кричит, и на кошку глядит.

А кошка - отчасти идет по дороге,

Отчасти -

По воздуху

Плавно

Летит!

 

Даниил Хармс

[Simfosaur]

Ее душа - как свет необычайный,

Как белый блеск за дивными дверьми,

Меня влечет.

Войди, художник тайный -

И кисть возьми!..

 

Изобрази цветную вереницу,

Волшебных птиц, огнисто распиши

Всю белую, безмолвную светлицу

Ее души.

 

Возьми на кисть росинки с розы чайной,

И красный сок раскрывшейся зари.

Войди, любовь, войди, художник тайный! -

Мечтай, твори!..

 

Владимир Набоков

[dedmoroz15]

Я не ропщу. Я вознесен судьбою

Превыше всех! - Я счастлив! Я любим!

Приветливость даруется тобою

Соперникам моим...

Но теплота души, но все, что так люблю я

С тобой наедине...

Но девственность живого поцелуя...

Не им, а мне!

 

Давыдов Д.

 

Теперь не умирают от любви —

Насмешливая трезвая эпоха.

Лишь падает гемоглобин в крови,

Лишь без причины человеку плохо.

 

Теперь не умирают от любви —

Лишь сердце что-то барахлит ночами.

Но "неотложку", мама, не зови,

Врачи пожмут беспомощно плечами:

"Теперь не умирают от любви..."

 

Друнина Ю.

[Simfosaur]

Безвестность — это не бесславье.

Безвестен лютик полевой,

Всем золотеющий во здравье,

А иногда за упокой.

 

Безвестно множество селений

Для ослепительных столиц.

Безвестны кустики сиреней

У непрославленных криниц.

 

Безвестен врач, в размыве стужи

Идущий за полночь по льду...

А вот бесславье — это хуже.

Оно как слава. На виду.

 

***

 

 

Извилист путь и долог.

Легко ли муравью

Сквозь тысячу иголок

Тащить одну свою?

 

А он, упрямец, тащит

Ее тропой рябой

И, видимо, таращит

Глаза перед собой.

 

И думает, уставший,

Под ношею своей,

Как скажет самый старший,

Мудрейший муравей:

 

“Тащил, собой рискуя,

А вот, поди ж ты, смог.

Хорошую какую

Иголку приволок”.

 

***

 

Когда смеются за спиной,

Мне кажется, что надо мной.

 

Когда дурное говорят

О ком-то ясного яснее,

Потупив угнетенно взгляд,

Я чувствую, что покраснею.

 

А если тяжкий снег идет

И никому в метель не выйти,

Не прогуляться у ворот,

Мне хочется сказать: простите.

 

Но я хитрец. Я берегу

Сознание того, что рядом

На москворецком берегу

Есть дом ее с крутым фасадом.

 

Она, не потупляя взгляд,

Когда метель недвижно ляжет,

Придет ко мне и тихо скажет,

Что я ни в чем не виноват.

 

Владимир Соколов

 

[Simfosaur]

Когда теряет равновесие

Твое сознание усталое,

Когда ступеньки этой лестницы

Уходят из под ног, как палуба,

Когда плюет на человечество

Твое ночное одиночество,-

Ты можешь рассуждать о вечности

И сомневаться в непорочности

Идей, гипотез, восприятия произведения искусства,

И кстати - самого зачатия

Мадонной Сына Иисуса.

Но лучше - поклоняться данности,

С ее глубокими могилами,

Которые потом, за давностью,

Покажутся такими милыми.

Да, лучше поклоняться данности

С короткими ее дорогами

Которые потом до странности

Покажутся тебе широкими

Покажутся большими, пыльными,

Усеянными компромиссами,

Покажутся большими крыльями,

Покажутся большими птицами.

Да. Лучше поклонятся данности

С убогими ее мерилами,

Которые потом до крайности,

Послужат для тебя перилами,

Хотя и не особо чистыми

Удерживающими в равновесии

Твои хромающие истины

На этой

выщербленной

лестнице.

 

Иосиф Бродский

[Simfosaur]

Николай Гумилев

 

Хокку

 

Вот девушка с газельими глазами

Выходит замуж за американца,

Зачем Колумб Америку открыл?

 

1917 г.

[Simfosaur]

Нам свежесть слов и чувства простоту

Терять не то ль, что живописцу - зренье

Или актеру - голос и движенье,

А женщине прекрасной - красоту?

 

Но не пытайся для себя хранить

Тебе дарованное небесами:

Осуждены - и это знаем сами -

Мы расточать, а не копить.

 

Иди один и исцеляй слепых,

Чтобы узнать в тяжелый час сомненья

Учеников злорадное глумленье

И равнодушие толпы.

 

Анна Ахматова

1915

[Simfosaur]

По несчастью или к счастью,

Истина проста:

Никогда не возвращайся

В прежние места.

 

Даже если пепелище

Выглядит вполне,

Не найти того, что ищем,

Ни тебе, ни мне.

 

Путешествие в обратно

Я бы запретил,

Я прошу тебя, как брата,

Душу не мути.

 

А не то рвану по следу –

Кто меня вернёт? –

И на валенках уеду

В сорок пятый год.

В сорок пятом угадаю,

Там, где – боже мой! –

Будет мама молодая

И отец живой.

Геннадий Фёдорович Шпаликов.

[Neinsager]

Была жара. Леса горели. Нудно

Тянулось время. На соседней даче

Кричал петух. Я вышел за калитку.

Там, прислонясь к забору, на скамейке

Дремал бродячий серб, худой и черный.

Серебряный тяжелый крест висел

На груди полуголой. Капли пота

По ней катились. Выше, на заборе,

Сидела обезьяна в красной юбке

И пыльные листы сирени

Жевала жадно. Кожаный ошейник,

Оттянутый назад тяжелой цепью,

Давил ей горло. Серб, меня заслышав,

Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я

Воды ему. Но, чуть ее пригубив,—

Не холодна ли,— блюдце на скамейку

Поставил он, и тотчас обезьяна,

Макая пальцы в воду, ухватила

Двумя руками блюдце.

Она пила, на четвереньках стоя,

Локтями опираясь на скамью.

Досок почти касался подбородок,

Над теменем лысеющим спина

Высоко выгибалась. Так, должно быть,

Стоял когда-то Дарий, припадая

К дорожной луже, в день, когда бежал он

Пред мощною фалангой Александра.

Всю воду выпив, обезьяна блюдце

Долой смахнула со скамьи, привстала

И — этот миг забуду ли когда? —

Мне черную, мозолистую руку,

Еще прохладную от влаги, протянула...

Я руки жал красавицам, поэтам,

Вождям народа — ни одна рука

Такого благородства очертаний

Не заключала! Ни одна рука

Моей руки так братски не коснулась!

И, видит Бог, никто в мои глаза

Не заглянул так мудро и глубоко,

Воистину — до дна души моей.

Глубокой древности сладчайшие преданья

Тот нищий зверь мне в сердце оживил,

И в этот миг мне жизнь явилась полной,

И мнилось — хор светил и волн морских,

Ветров и сфер мне музыкой органной

Ворвался в уши, загремел, как прежде,

В иные, незапамятные дни.

 

И серб ушел, постукивая в бубен.

Присев ему на левое плечо,

Покачивалась мерно обезьяна,

Как на слоне индийский магараджа.

Огромное малиновое солнце,

Лишенное лучей,

В опаловом дыму висело. Изливался

Безгромный зной на чахлую пшеницу.

В тот день была объявлена война.

 

В. Ходасевич

[FreeLSD]

Арсений Тарковский

 

Затмение солнца. 1914

 

В то лето народное горе

Надело железную цепь,

И тлела по самое море

Сухая и пыльная степь,

 

И под вечер горькие дали,

Как душная бабья душа,

Багровой тревогой дышали

И бога хулили, греша.

 

А утром в село на задворки

Пришел дезертир босиком,

В белесой своей гимнастерке,

С голодным и темным лицом,

 

И, словно из церкви икона,

Смотрел он, как шел на ущерб

По ржавому дну небосклона

Алмазный сверкающий серп.

 

Запомнил я взгляд без движенья,

Совсем из державы иной,

И понял печать отчужденья

В глазах, обожженных войной.

 

И стало темно. И в молчанье,

Зеленом, глубоком как сон,

Ушел он и мне на прощанье

Оставил ружейный патрон.

 

Но сразу, по первой примете,

Узнал ослепительный свет...

. . . . . . . . . . . . . .

Как много я прожил на свете!

Столетие! Тысячу лет!

 

1958

[Neinsager]

Здравствуй!

В синих морях голубые дожди отзвенели.

 

Птицы

включили все караваны, и с криком тебя провожают.

 

Это

кони Патрокла плачут в бою, где гибнет хозяин.

 

Небо

пылающих шпаг ангелимов на тучах трепещет.

 

Камни

идут с Гималаев, чтоб взять тебя в эхо Удмурта.

 

Гимны

выбросив в море и каски снимая, плачут герои.

 

Чаши

опустошены, и кончается Пятое Солнце!

 

Пчелы

клонились в саду, он любим и посажен тобою.

 

Очи

закрою твои голубые, ты храбро сражалась.

 

Нектар

был красного цвета и горек.

 

Женщин

хоронят рукой и теряют Отчизну.

 

В. Соснора.

[a mad tea-party!?]

Пчелы

клонились в саду, он любим и посажен тобою.

 

Очи

закрою твои голубые, ты храбро сражалась.

 

Нектар

был красного цвета и горек.

 

Женщин

хоронят рукой и теряют Отчизну.

 

В. Соснора.

 

Обожаю такие вещички.Наверное, именно поэтому до сих пор "вставляет" ранний YES. Кажущаяся нелогичность текста,построенная на ассоциациях рождает офигенное чувство целостности.

 

https://www.youtube.com/watch?v=PbS56p4Xt4I

 

 

 

I

 

https://www.youtube.com/watch?v=W10qiXqlvo8

[MedicusAmicus]

Россияне живут и ждут,

уловляя малейший знак,

понимая, что нае*ут,

но не зная, когда и как.

 

Так проходят и дни и года.

Ведь не зная когда выйдет срок

Мы в готовности все и всегда!

На коленях и уж без порток...

[Simfosaur]

Стихи, которые составители сборников Бродского почему-то упрямо не замечают.

 

Мой народ

Мой народ, не склонивший своей головы,

Мой народ, сохранивший повадку травы:

В смертный час зажимающий зёрна в горсти,

Сохранивший способность на северном камне расти.

 

Мой народ, терпеливый и добрый народ,

Пьющий, песни орущий, вперёд

Устремлённый, встающий — огромен и прост —

Выше звёзд: в человеческий рост!

 

Мой народ, возвышающий лучших сынов,

Осуждающий сам проходимцев своих и лгунов,

Хороня́щий в себе свои муки — и твёрдый в бою,

Говорящий бесстрашно великую правду свою.

 

Мой народ, не просивший даров у небес,

Мой народ, ни минуты не мыслящий без

Созиданья, труда, говорящий со всеми, как друг,

И чего б ни достиг, без гордыни глядящий вокруг.

 

Мой народ! Да, я счастлив уж тем, что твой сын!

Никогда на меня не посмотришь ты взглядом косым.

Ты заглушишь меня, если песня моя не честна.

Но услышишь её, если искренней будет она.

 

Не обманешь народ. Доброта — не доверчивость. Рот,

Говорящий неправду, ладонью закроет народ,

И такого на свете нигде не найти языка,

Чтобы смог говорящий взглянуть на народ свысока.

 

Путь певца — это родиной выбранный путь,

И куда ни взгляни — можно только к народу свернуть,

Раствориться, как капля, в безсчётных людских голосах,

Затеряться листком в неумолчных шумящих лесах.

 

Пусть возносит народ — а других я не знаю суде́й,

Словно высохший куст, — самомненье отдельных людей.

Лишь народ может дать высоту, путеводную нить,

Ибо не́ с чем свой рост на отшибе от леса сравнить.

 

Припада́ю к народу. Припада́ю к великой реке.

Пью великую речь, растворяюсь в её языке.

Припада́ю к реке, безконечно текущей вдоль глаз

Сквозь века́, прямо в нас, мимо нас, дальше нас.

 

<1965>

 

4 июля 1972 года Бродский вылетает в Вену, в эмиграцию. Перед самым отъездом он пишет пронзительное письмо, исполненное сокровенным и вечным, прочесть и перечитывать которое можно, даже просто довольствуясь безупречным русским языком:

Уважаемый Леонид Ильич, покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому. Я хочу просить Вас дать возможность сохранить мое существование, мое присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика – в том качестве, в котором я до сих пор и выступал.

Смею думать, что работа моя была хорошей работой, и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось. Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.

Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге.

Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых. Единственная правота – доброта. От зла, от гнева, от ненависти – пусть именуемых праведными – никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще усложнять. Я надеюсь, Вы поймете меня правильно, поймете, о чем я прошу. Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли он иметь место вообще. Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится.

Источники письма: опубликовано в газете “Ди Прессе” 4 июля 1972 года, а также Гордин, Яков. Перекличка во мраке: Иосиф Бродский и его собеседники. Санкт-Петербург: Издательство "Пушкинского фонда", 2000, стр. 219-220.

Внятных сомнений в подлинности письма пока не встречалось.

Через несколько лет Бродский говорит в интервью, что здесь, на Западе, в мире вещизма, погони за блеском, и всеобщего примитивного благополучия, из него никак не вышло бы поэта, ибо в этой, внешне комфортной бездуховности, музе нет места, она чужеродна, ей просто неоткуда здесь взяться.

 

В завещании сказано, что весь его личный архив и письма, подлежат разглашению не ранее пятидесяти лет после смерти.

 

На фото: 4 июля 1972 года перед вылетом в Вену:

[Simfosaur]

Серые глаза — рассвет,

Пароходная сирена,

Дождь, разлука, серый след

За винтом бегущей пены.

 

Чёрные глаза — жара,

В море сонных звёзд скольженье,

И у борта до утра

Поцелуев отраженье.

Синие глаза — луна,

Вальса белое молчанье,

Ежедневная стена

Неизбежного прощанья.

Карие глаза — песок,

Осень, волчья степь, охота,

Скачка, вся на волосок

От паденья и полёта.

 

Нет, я не судья для них,

Просто без суждений вздорных

Я четырежды должник

Синих, серых, карих, чёрных.

 

Как четыре стороны

Одного того же света,

Я люблю — в том нет вины —

Все четыре этих цвета.

 

Киплинг.

 

Перевод полковника Советской Армии, участника боёв на Халхин-Голе и Великой Отечественной, лауреата шести Сталинских премий (1942, 1943, 1946, 1947, 1949, 1950) и Ленинской премии (1974), Героя Социалистического Труда (1974) Константина Михайловича Симонова.

[Neinsager]

всё скоро закончится. лето закончится. время висит

на кончике хвоста спящего зверя. мы пойдем в лес и вернёмся пустыми.

нам ничего не надо от леса.

 

вечером из магазина

ты принесёшь пакет дешёвой еды и радугу овощей, поставишь в саду

на ледяную росу. я нарежу побольше лука на ужин.

 

будем курить в туалете (на крыльце уже зябко)

и смотреть: в инстаграме все выкладывают фото своего лета.

это чужое.

чужое в конце лета всегда кажется ближе.

ты говоришь: высохла для тебя река моего взгляда,

а я говорю, что решила перечитать Гильгамеша и Данте:

любовь находит свой путь.

 

почти кончилось лето. экраны погасли.

леший из леса в наш сад старый пробрался

и ласкает себя в кривой беседке из винограда,

а тёплый ветер вечерний ещё на твоем лице

как никогда полиаморен.

ночью встану попить и долго смотрю, как на столе

изменились разводы от кофе.

 

август резко прошел вперед и ногой раздавил ржавую банку колы.

сын нам скоро построит млечный путь из подгнивших яблок.

август закрыл нам глаза широкой ладонью, а его подруга,

как мама моя молодая, у изголовья постели стоит в старой ночнушке,

и ромашковым кремом пахнут её руки,

а волосы на плечах сияют спокойно.

 

где-то наши друзья принимают таблетки

и, обнявшись, смотрят сериал в панельной коробке,

Лена в Зеленограде пьёт чай и читает ОВД-инфо новостную сводку,

и трамвай без водителя режет

красное тело Москвы, шкурку с неё снимает охотник-август

в чёрной лаве застывшей каски, а рядом резвится

фавн со студенческим в капельках крови.

 

лето — это рой времени, осень — теснота дыхания

во внутренних переговорных; представь, как дымятся

и ластятся в это время селенья в Карпатах к подножьям гор,

как в тяжелой гнилой листве новый язык тонко роится.

 

лето закончится. не метафора: буравящий танец пчёл последних.

жар, что как ребенок фруктовую льдинку, лижет экран ледника.

это закончится, а мне осталось

в темноте прочитать новое сообщение

и мысленно легко пройтись с тобой до метро Полянка.

 

Галина Рымбу.

[BladeRunner]

https://www.youtube.com/watch?v=1osaIe7o9zo

[Simfosaur]

Волшебная скрипка

 

Валерию Брюсову

 

Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,

Не проси об этом счастье, отравляющем миры,

Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,

Что такое тёмный ужас начинателя игры!

 

Тот, кто взял её однажды в повелительные руки,

У того исчез навеки безмятежный свет очей,

Духи ада любят слушать эти царственные звуки,

Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.

 

Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,

Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,

И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,

И когда пылает запад и когда горит восток.

 

Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервётся пенье,

И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть,

—Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи

В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.

 

Ты поймёшь тогда, как злобно насмеялось всё, что пело,

В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.

И тоскливый смертный холод обовьёт, как тканью, тело,

И невеста зарыдает, и задумается друг.

 

Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!

Но я вижу — ты смеёшься, эти взоры — два луча.

На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ

И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача.

 

1907

Николай Степанович Гумилёв (1886-1921)

[Simfosaur]

Все живое особой метой

Отмечается с ранних пор.

Если не был бы я поэтом,

То, наверно, был мошенник и вор.

 

Худощавый и низкорослый,

Средь мальчишек всегда герой,

Часто, часто с разбитым носом

Приходил я к себе домой.

 

И навстречу испуганной маме

Я цедил сквозь кровавый рот:

"Ничего! Я споткнулся о камень,

Это к завтраму все заживет".

 

И теперь вот, когда простыла

Этих дней кипятковая вязь,

Беспокойная, дерзкая сила

На поэмы мои пролилась.

 

Золотая, словесная груда,

И над каждой строкой без конца

Отражается прежняя удаль

Забияки и сорванца.

 

Как тогда, я отважный и гордый,

Только новью мой брызжет шаг...

Если раньше мне били в морду,

То теперь вся в крови душа.

 

И уже говорю я не маме,

А в чужой и хохочущий сброд:

"Ничего! Я споткнулся о камень,

Это к завтраму все заживет!"

 

Сергей Александрович Есенин

1922 год.

[simfer330]

Из множества переводов Артюра Рембó "Пьяный корабль" мне нравится перевод Д.Г. Бродского

 

Те, что мной управляли, попали впросак:

Их индейская меткость избрала мишенью,

Той порою, как я, без нужды в парусах,

Уходил, подчиняясь речному теченью.

 

Вслед за тем, как дала мне понять тишина,

Что уже экипажа не существовало,

Я, голландец, под грузом шелков и зерна,

В океан был отброшен порывами шквала.

 

С быстротою планеты, возникшей едва,

То ныряя на дно, то над бездной воспрянув,

Я летел, обгоняя полуострова

По спиралям смещающихся ураганов.

 

 

 

Чёрт возьми! Это было триумфом погонь!

Девять суток как девять кругов преисподней!

Я бы руганью встретил маячный огонь,

Если б он просиял мне во имя господне!

 

И как детям вкуснее всего в их года

Говорит кислота созревающих яблок,

В мой расшатанный трюм прососалась вода,

Руль со скрепов сорвав заржавелых и дряблых.

 

С той поры я не чувствовал больше ветров —

Я всецело ушёл, окунувшись, назло им,

В композицию великолепнейших строф,

Отдающих озоном и звёздным настоем.

 

И вначале была мне поверхность видна,

Где утопленник — набожно подняты брови —

Меж блевотины, желчи и пленок вина

Проплывал, — иногда с ватерлинией вровень,

 

Где сливались, дробились, меняли места

Первозданные ритмы, где в толще прибоя

Ослепительные раздавались цвета,

Пробегая, как пальцы вдоль скважин гобоя.

 

Я знавал небеса гальванической мглы,

Случку моря и туч, и бурунов кипенье,

И я слушал, как солнцу возносит хвалы

Растревоженных зорь среброкрылое пенье.

 

На закате, завидевши солнце вблизи,

Я все пятна на нём сосчитал. Позавидуй!

Я сквозь волны, дрожавшие как жалюзи,

Любовался прославленною Атлантидой.

 

С наступлением ночи, когда темнота

Становилась торжественнее и священней,

Я вникал в разбивавшиеся о борта

Предсказанья зеленых и желтых свечений.

 

Я следил, как с утесов, напрягших крестцы,

С окровавленных мысов под облачным тентом

В пароксизмах прибоя свисали сосцы,

Истекающие молоком и абсентом.

 

А вы знаете ли? Это я пролетал

Среди хищных цветов, где, как знамя Флориды,

Тяжесть радуги, образовавшей портал,

Выносили гигантские кариатиды.

 

Область крайних болот, тростниковый уют, —

В огуречном рассоле и вспышках метана

С незапамятных лет там лежат и гниют

Плавники баснословного Левиафана.

 

Приближенье спросонья целующих губ,

Ощущенье гипноза в коралловых рощах,

Где, добычу почуяв, кидается вглубь

Перепончатых гадов дымящийся росчерк.

 

Я хочу, чтобы детям открылась душа,

Искушённая в глетчерах, рифах и мелях,

В этих дышащих пеньем, поющих дыша,

Плоскогубых и голубобоких макрелях.

 

Где Саргассы развертываются, храня

Сотни мощных каркасов в глубинах бесовских,

Как любимую женщину, брали меня

Воспаленные травы в когтях и присосках.

 

И всегда безутешные — кто их поймет? —

Острова под зевающими небесами,

И раздоры парламентские, и помет

Глупышей, болтунов с голубыми глазами.

 

Так я плавал. И разве не стоил он свеч,

Этот пьяный, безумный мой бег, за которым

Не поспеть — я клянусь! — если ветер чуть свеж,

Ни ганзейцам трехпарусным, ни мониторам.

 

Пусть хоть небо расскажет о дикой игре,

Как с налету я в нём пробивал амбразуры,

Что для добрых поэтов хранят винегрет

Из фурункулов солнца и сопель лазури.

 

Как со свитою чёрных коньков я вперед

Мчал тем временем, как под дубиной июлей

В огневые воронки стремглав небосвод

Рушил ультрамарин в грозном блеске и гуле.

 

Почему ж я тоскую? Иль берег мне мил?

Парапетов Европы фамильная дрёма?

Я, что мог лишь томиться, за тысячу миль

Чуя течку слоновью и тягу Мальштрома.

 

Да, я видел созвездия, чей небосклон

Для скитальцев распахнут, людей обойденных.

Мощь грядущего, птиц золотых миллион,

Здесь ли спишь ты, в ночах ли вот этих бездонных?

 

Впрочем, будет! По-прежнему солнца горьки,

Исступлённы рассветы и луны свирепы, —

Пусть же бури мой кузов дробят на куски,

Распадаются с треском усталые скрепы.

 

Если в воды Европы я всё же войду,

Ведь они мне покажутся лужей простою, —

Я — бумажный кораблик, — со мной не в ладу

Мальчик, полный печали, на корточках стоя.

 

Заступитесь, о волны! Мне, в стольких морях

Побывавшему, — мне, пролетавшему в тучах, —

Плыть пристало ль сквозь флаги любительских яхт

Иль под страшными взорами тюрем плавучих?

 

1871.

Перевод опубликован в 1929 году

 

 

[Neinsager]

Артуру Рембо

 

Никто не знает

Который час

И не желает

Во сне молчать.

 

Вагон левеет.

Поет свисток.

И розовеет

Пустой восток.

 

О! Приснодева

Простите мне

Я встретил Еву

В чужой стране.

 

Слепил прохожих

Зеленый газ.

Была похожа

Она на Вас.

 

Галдел без толку

Кафе-шантан,

И без умолку

Шипел фонтан.

 

Был полон Лондон

Толпой шутов

И ехать в Конго

Рембо готов.

 

Средь сальных фраков

И кутерьмы

У блюда раков

Сидели мы.

 

Блестит колено

Его штанов

А у Верлена

Был красный нос.

 

И вдруг по сцене

По головам,

Подняв колени,

Въезжает к нам

 

Богиня Анна,

Добро во зле

Души желанный

Бог на осле.

 

О день забытый...

 

С посудой битой

Людей родня,

Осел копытом

Лягнул меня.

 

Но знак удара

Мне не стереть

И от удава

Не улететь.

 

О дева, юный

Погиб твой лик.

Твой полнолунный

Взошел двойник.

 

Небес богиня,

Ты разве быль

Я даже имя

Твое забыл.

 

Иду у крупа

В ночи белесой

С улыбкой трупа

И папиросой.

 

Борис Поплавский, 1926—1927.

[Neinsager]

Наташе и Жерару Мартен

 

Рембо в двенадцать лет. Рисунок Берришона.

Верлен в тринадцать лет. Дагерротип Тилье.

Они еще глядят по-детски отрешенно.

Они еще в семье. Они еще в тепле.

 

Что в детстве кроется, что в юности таится,

мы можем подсказать и знаем наперед.

И только отрочество – тайная страница,

где все замарано, и оторопь берет.

 

Один вонзился в нас тяжелым детским взглядом.

Другой, наряженный, уставился за край

бумажного листа... И все, что станет адом,

еще лежит у ног и ластится, как рай.

 

Жак Превер, перевод Михаила Яснова

[FreeLSD]

А воздух жаркий, и липкий, и так его мало.

Пропустите, говорит, пропустите, я Его мама,

но ее, конечно, не пропускают,

ад хохочет, трясется, и зубы скалит,

торжествует.

А она говорит: дайте мне хоть ручку Его неживую,

подержать за ручку, как в детстве,

я же мама, куда мне деться.

Вот она стоит, смерть перед ней, в глаза ей смеется,

Пасть у смерти вонючая, зрачки-колодцы,

Смерть идет по земле, истирает гранит и крошит,

А она отвечает:

Маленький мой, хороший,

Ты уж там, где ты есть, победи, пожалуйста, эту дрянь.

Ты вот ради этого, пожалуйста, встань,

Открывай глаза свои, неживые, незрячие.

И плачет, сильно-пресильно плачет.

Он войдет в ее дом через три дня.

Мама, скажет, мама, послушай, это и правда я,

Не плачь, родная, слушай, что тебе говорят:

Мама, я спустился в ад, и я победил ад,

Мама, я сделал все, как ты мне сказала.

Смерть, где твое жало?

 

@dolgareva